Таежная рыбалка

До меня в этом спальном мешке все лето провел леспромхозовский рыбак по кличке Ням-ням. Так его в шутку окрестили веселые и находчивые лесорубы за неискоренимую привычку скверно чавкать и взвизгивать от наслаждения за едой. Но Ням-ням на них не обижался, говоря, что раз человеку суждено радоваться пище, то и хорошо, что он радуется, тем более такой человек, как он, переживший голодовку в тайге и разочарование в семейной жизни.

Ням-ням каждое лето проводил в тайге, приходя пешком за пятьдесят верст из поселка половить рыбки и отмякнуть душой от людской суеты и томления духа. Какую суету он нашел в поселке, состоящем всего из двух десятков наспех сколоченных бараков, я так и не мог понять, но, очевидно, жизнь сложна во всех своих проявлениях и в любых, даже самых отдаленных, географических точках. Этот рыбак жил в промысловой избушке моего друга охотника Саввы и широко пользовался всеми собранными Саввиными благами, как-то: нары с мешком, печь с дровами, котелок со сковородкой и заповедная река Яй с хариусами, ленками и тайменем. За это Савва на него не обижался — пусть поживет человек в свое удовольствие, рыбы на всех хватит, кто, конечно, отважится забрести в эти места, чего жадничать-то?

Словом, теперь, в самом начале таежной рыбалки и промыслового сезона, я должен был спать в мешке Ням-няма, и, наверное, оттого часть рыбака Ням-няма вошла в меня, и я во снах мечтал о разных вкусных вещах и о рыбалке. Голову посыпало свежим ноябрьским снежком из огромной щели в крыше избушки, с нар изредка поднимал бледное лицо Савва, которому было жарко в пуховом спальнике, а я представлял себе жирную мозговую кость в огненном борще со сметаной и ломоть ноздрястого ржаного хлеба с глянцевой корочкой, к которой пристали мелкие зернышки тмина, и глотал слюни, и печально шептал: «Ням-ням-нямнямммм...»

Таймень тоже мерещился и то вплотную надвигался своей жабьей физиономией, то, вильнув хвостом и кокетливо изогнув плавники, прятался от моей наживки за корягу. Наживка была у самой пасти, и он томительно медленно то открывал пасть и тянулся, то вновь слегка отпрядывал назад и вновь тянулся... Измотал меня этот таймень — так за всю долгую ночь я его ни разу и не поймал. И борщ тоже не съел. Проснулся я в избушке голодный и с неудовлетворенной рыбацкой страстью. Во сне снились насосы для воды).

После завтрака я уговорил Савву устроить день отдыха, то есть не ставить сегодня капканы, не обходить наши обычные двадцатикилометровые путики, а только быстренько свалить елку, распилить, притащить, поколоть и сходить на рыбалку. Савва глубокомысленно смотрит себе под ноги, задумчиво обводит взглядом ближайшие сопки и разрешает себе и мне сходить на таежную рыбалку:

— Приманки у нас, однако, шибко мало на норку, поймаем ленка, так на него норка хорошо идет! Опять же ловить надо, пока Яй чистый... Пойдет шуга — рыбалке конец!

Я поспешно соглашаюсь, и мы начинаем валить и пилить лес на дрова. С первого взгляда поражаешься тому, сколько всего нужно таежному человеку. Кругом висят мешки, горки капканов выветриваются у порога, поленницы доросли до крыши, а мы все рубим и таскаем, жулькаем пилой, роняем капли пота на пробитую в снеге траншейку вокруг избушки. Наконец Савва решает, что на неделю дров нам хватит, и мы, захватив банку с червями, идем без лыж по талому, мокрому снегу на берег Яя.

Ночью было ветрено, и теперь весь снег покрыт лесным сором — веточками, сбитыми шишками, мертвыми рыжими иголочками. Тайга, как обычно, кажется совершенно пустой, даже следов не видать. Пролетит высоко и далеко огромный ветхозаветный ворон, нырнет в хвою юркая черная кедровка, и только большие красноголовые дятлы долбят нежное, трухлявое дерево, важно обходя его по спирали и косо поглядывая вниз.

Переходим ручей с розовым от гранитных валунов дном и бурливую, всю кипящую на перекатах речку Ольдини, которая впадает в Яй. Прозрачность воды поразительна — на дне видны даже песчинки. Кажется, глубина всего десять сантиметров, смело ставишь ногу и... ухаешь чуть ли не по пояс. Ходим по берегу Яя, надеясь найти мелкую протоку, чтобы перейти на другой берег, где есть уловистые ямы. Ловить надо в проводку, рядом с сильной струей течения, так, чтобы поплавок обязательно выносило на глубоководную яму.

Ходим, бродим, пытаемся перейти во многих местах, но везде глубоко, течение сильное, по реке уже идет первая шуга. Вдоль берега образовались хрупкие и прозрачные забереги. Стволы елей, упавших в Яй, заледенели, ветки покрылись тонкой корочкой льда и теперь блестят на солнце. Дно Яя на перекатах желтеет слипшимся и начинающим замерзать снегом. На другой берег нам не перейти, а на нашем нет как назло ни одной подходящей уловистой ямы. Савва решает сделать мост — для этого надо срубить подходящее дерево.

Мы подходим к огромному дуплистому высохшему тополю. Кора тополя вся в глубоких морщинах, ствол шириной в три обхвата, высоко разлетелись замшелые корявые сучья с комьями похожего на бороды старообрядцев мха. Много повидало на своем веку это дерево — и вот сейчас оно должно упасть, чтобы стать мостом через Яй. Мы становимся по обе стороны от ствола и начинаем рубить.

Через час работы тополь задрожал верхушкой, в глубине его раздались треск, нежное поскрипывание — и тополь рухнул поперек реки, расколовшись верхушкой и вонзившись сучьями-клыками в дно. Льдины, шуга, течение ударили в ствол и поволокли его, сдвинули метра на три вниз. Под ствол стал забиваться лед, ершиться, тороситься, крошиться со стеклянным шелестом. У нас получился надежный мост, который через пару дней обледенеет и будет служить славным переходом к верным рыбачьим местам.

 Я первым иду по мосту. Ствол чуть дрожит от напора воды, хватаюсь за сучья, спрыгиваю на заберег — и я на другом берегу. Следом, не спеша, переходит Савва. Режем длинные гибкие удилища из берегового орешника. Мастерим удочки. Вместо грузил у нас две малокалиберные свинцовые пульки, крючки, намой взгляд, великоваты, а поплавки малы. Но с Саввой не поспоришь — плюнув на все суеверия, он спокойно вынимает из объемистого кармана куртки еще более объемистый мешок и, широко раскрыв его, кладет у ног. «Неужели он мешок целый хочет наловить?» — мелькает у меня в голове.

Савва ловко, как нитку в иголку, вдевает крючок в червя и делает первый сильный и плавный заброс. Червей мы накопали с великими трудностями еще в поселке. В тайге, хоть всю ее обойди, — ни одного червя не найдешь. Тайменя, правда, на червя не ловят, его приманивают на «мышь» — меховой такой шарик с крючком-тройником. «Мышку» привязывают к спиннингу и хлещут все ямы от верховья до низовья. Спиннинга у нас не водится, кидать им не умеем, поэтому таймень нам недоступен. Ленка и хариуса можно, к счастью, ловить на самого обыкновенного навозного червя. В поисках червей обходим весь поселок, ворошим все кучи, ломаем от усердия черенки двух лопат и наконец, набираем полную банку ядреных, пружинисто-упругих червей. Савва с довольной улыбкой встряхивает банку, подмигивает червям и показывает мне пальцем на далекие, посверкивающие снегом сопки, куда мы вскоре должны уйти на всю зиму.

Таежная рыбалка началась. Через два быстрых заброса Саввин поплавок вдруг ныряет. Савва подсекает, удилище изгибается дугой, и на леске повисает здоровенный пятнистый ленок. Растопырив перья, выпучив сияющие не земным светом глаза, ленок изо всех сил дергается и не желает лезть на край заберега. Савва ловко подкидывает его и надвигает на лед. Я первый раз в жизни вижу багрово-пятнистого ленка с красными перьями и хищным, капризно поджатым ртом. Ленок засыпает в снеговой ямке, быстро, как зимний закат, гаснут его краски — и через две минуты перед нами лежит обыкновенная тускло-слюдяная рыба. Еще заброс — и опять цепляется ленок, еще заброс — и вода бурлит от огромного, килограмма на три, ленка, который, растопырив все свои перья, колом стоит в воде и не собирается лезть на лед.

Непроницаемое, покрытое двухнедельной щетиной лицо Саввы вдруг краснеет, наливается свекольным соком, и из глубины его души доносится тонкий отчаянный крик:

— Ой! Ай! Сорвется! Сейчас сорвется, гад! — И ленок действительно срывается, разогнув, как соломинку, стальной крючок. Несмотря на усиливающийся морозец, мы с Саввой вытираем пот со лба — вот это рыбалка!

Я как завороженный смотрю на черные воды Яя и, как всегда, поражаюсь их видимой безжизненностью и не видимой постороннему глазу яростной и смелой подводной жизнью. Какие таймени, ленки, хариусы стоят, должно быть, сейчас у самого дна, поигрывая в струях,   тыкаясь  мордами  в  проносимые течением камушки... Вот где им раздолье-то! Целые поколения рыб живут и не знают, что за вещь такая — крючок! Это не наша опытная, пугливая, все и вся изведавшая в жизни подмосковная рыбешка. Тащишь такую рыбешку, а у нее на морде этакое скептическое выражение: знаю я, дескать, все ваши штучки — леску японскую знаю, и подкормку специальную пробовала, и альманах «Рыболов-спортсмен» читала, а от опарыша вашего хваленого меня и вовсе, пардон, мутит!..

Раз за разом делаем мы с Саввой забросы, и кучка мерзлой рыбы на берегу все растет и растет. Савве везет больше, ему почему-то попадаются одни ленки, а мне — мельче не бывает — хариусы. Однажды зацепился было ленок, но я не совладал с собой и дернул так, что леска с грузилом перелетела через голову и прочно запуталась в кустах. Пока я выбирал, распутывал, Савва сумел вытянуть еще трех ленков. Я начинаю с неприязнью посматривать на счастливчика, появляется тревожная мысль: «А что, ежели этот Савва набрал себе каких-то особенно больших и аппетитных червей?!» Бегу к банке и выбираю самых сильных и толстых, выбраковывая всяких там тщедушных и недоразвитых. Одного мелкого крошу в воду для прикормки. Савва недовольно морщится — это ведь большая роскошь крошить целого червя просто так. На него можно поймать ленка, а на ленка норку, а на тушку норки соболя! Я понимаю Савву, но ничего уже с собой поделать не могу. Мною овладела страсть поймать ленка. «Не уйду, пока не поймаю!» — решаю про себя и, готовясь сделать самый дальний, самый продуктивный заброс, подхожу к краю заберега.

Сильно размахиваюсь и слышу странный мелодичный треск. Заберег подо мной прогнулся, ушел в воду и выскользнул из-под ног. Я провалился в воду как раз над самой рыбной ямой. Течение быстро подхватывает меня, тянет под близкий мост. Я успеваю вывернуться и намертво вцепиться в кромку льда. Ко мне подползает Савва и, протянув руку, рывком вытягивает на лед. Я бьюсь на этом проклятом льду рядом с кучей мерзлой рыбы, стараюсь быстрее вылить воду из сапог. Савва молча сматывает удочки и собирает рыбу в мешок.

— Пойдем, рыбак, домой... — говорит он и первым переходит по мосту на наш берег.

Только мы переправились, как из-за поворота Яя показалась огромная льдина. Сверкая толстым свежим изломом, льдина, вырвавшись на прямую, быстро набрала скорость и с грохотом ударила в мост. Тополь дрогнул и стал медленно сдвигаться. Толстый комель дерева дергался как живой на берегу, сминая своим обрубком елочки, черня снег выбитой землею. Льдина напирала грудью, ярилась, крошилась, трескалась, но лезла, подминая тополь, и, наконец, утробно, сыто ухнув, перевалилась через него и поволокла за собой короткие измочаленные сучья и щепье — все, что осталось от нашего моста.

 Прибежал я в избушку весь в звенящих, как валдайские бубенцы, сосульках. С трудом разоблачился, разжег печку и поставил объемистый котелок. Клацая зубами и постанывая, завернулся во все тряпки, которые смог найти. Минут через двадцать пришел Савва, отобрал с десяток самых жирных ленков, выпотрошил и, как были в чешуе, густо засыпал .в котел. Примял кулаком хвосты, поперчил, посолил, сдобрил уже несколько раз использованным нами листиком лавра и молча уселся у печи.

В маленькое, затянутое полиэтиленом оконце тихо полились голубые предвечерние тени, за дверью слышалась довольная возня и ворчливый клекот — это жадные сойки торопливо подъедали вкусные потрошки.

Дмитрий Дурасов,
альманах, Рыболов-спортсмен №44