Хищники.

— Новый рыбинспектор, к исполнению приступил, — тонюсеньким голосом выдавил из себя сморщенный старик.

— Очередной... — ухмыльнулся кряжистый бородатый лет пятидесяти мужчина в полотняной рубахе. — Поживем — увидим. Ниче... — Последнее словцо отрывисто соскочило с его мясистых губ, как выплевывается папироса, если заняты руки.

Старик подхихикнул:

—Конечно, Яков Петрович, вам все по силам! К воскресенью, стало быть, снасть справлять?

— Готовь, Ефимка. Будет как условились.

Старик выскользнул из избы во двор с многочисленными постройками и сарайчиками, огляделся и, сгорбившись, поплелся в «берлогу», как сам Ефим называл свою бобылью хибару. Ефимка, старичок — дырявый кулачок, после смерти жены пристрастился к зелью и враз подогнулся в коленях от нескладной жизни. То ли дело Яков Петрович! Основательный хозяин, рубль попусту не потратит, все в дом, в дом, а Ефимка — душа нараспашку, как жена ушла туда, откуда не возвращаются, денежки, которые и были, спустил, тю-тю его трудовой копеечке. Остались Ефиму под старость только руки землистого цвета с потрескавшимися ладонями. Многое умели руки: крышу поправить, сладить сруб, сеть браконьерскую сплести. И сети выходили добротные, легкие, ячейка к ячейке. Всего-навсего за пол-литра — сетка-бредешок, а если потребна большая браконьерская сеть, вполреки, то, шлепнув ладонью об ладонь, сходились на ящике. Обратите внимание на станцию пожаротушения.

Вот и сейчас заказ от Якова Петровича «сурьезный», на полмесяца работы, не до похмелья Ефимке. Яков Петрович заминки не прощает, скостит четверть цены за невыполненный в срок труд, а потом жди-дожидайся, когда очередной клиент подвернется. Не каждый ныне промышляет по-крупному. Этот хищник, Яков Петрович, никого не боится: с одним поговорит, с другим, кому надо леса подкинет, кого надо деньгой перешибет. Как пилорамой стал заведывать, так и вырос посредь сельчан бугристой шишкой. А как же по-другому: кругом степь, хворостину и ту не сыщешь. Полагал, правда, Ефим, что на заказ отсрочка произойдет. Новый рыбнадзор — молодой парень вместо покладистого Порфирия в поселке появился, но, видно, и этого уже обломать успели. «Ах ты, власть и денежка кого хочешь подластят, а не хочешь — сомнут, перетрут, пережуют со смаком и не выплюнут», — кумекал старик, семеня по деревенской улице.

Не ведал Ефим, сколько суетливой мороки доставило Якову Петровичу назначение нового рыбинспектора. С прежним Яков Петрович ой как припеваючи жил. Пуглив был Порфирий. Когда взятки брал, пальцы дрожали. С новым надо было еще в контакт войти, подладиться-подружиться. За каждым предыдущим рыбинспектором грешок водился: пофигуристее бабенки, пачка красненьких или самое что ни на есть простое — хмельная обмывка пойманной в изобилии рыбки. Какой за молодым грех — попробуй разбери!

Заезжал молодой рыбинспектор с нарядом на пилораму за материалами, взял доски, горбыль, чтобы старый дом, который с женой обживать собирался, где надо подлатать, а заодно поставить новую изгородь. Познакомился с ним Яков Петрович, по пустякам побалакали, а вот к волнующему браконьеру делу сразу так не перейдешь, пришлось к себе в гости парня заманивать.

— Трудненько будет вам, молодой человек, обстраиваться, — посочувствовал он. — Кровля в избе худая... Ладно, ладно, поможем. Ты сразу-то к шабашникам не спеши, — перешел Яков для ближайшего знакомства на «ты». — Они куш сдерут и могут улепетнуть. Заходи ко мне вечерком. Я тебе мастеров из местных посоветую, а надо будет и плотников дам из своего хозяйства... Сам родом откуда? Из Поволжья?

— Нет, из Москвы, — коротко улыбнулся парень. — Рыбохозяйственный факультет окончил, распределение сюда получил.

— Тем более! Желаемо деревенскую

жизнь знать. Люди деревенские — в них склад душевный. Порядки передаются от отцов к сыновьям. Ну, парень, ты, я вижу, хороший! — Яков Петрович добродушно, по-отцовски похлопал его по плечу. — Уживешься!

— Один я, конечно, с ремонтом не справлюсь.

— Заходь, заходь... Да, тебя, кстати, как звать?

— Виктор.

— Витек, значит, — широко улыбнулся лицом Яков, а нутро подавилось брызжущим радостным смехом: зацепился-таки ноготком за ниточку разговора, теперь только дома узелок осталось затянуть. — Стало, до вечера, Витек. Буду ждать. Сам я когда-то в эту деревню перекочевывал, знаю, как трудно обрастать хозяйством.

Распрощались как старые знакомые.

Теперь Яков Петрович, ожидая Виктора, маялся недобрыми мыслями. Неторопливо ходил из угла в угол по широкой горнице, посматривал, как жена справляет ужин побогаче, и обмозговывал, как бы это договориться, чтобы хотя бы прищуривал глаза рыбинспектор на его маленькие забавы-шалости. Если столкуются с парнем, там, глядишь, пойдет, как с Порфирушкой. Богатый выкуп мог заплатить Яков за рыбу: черная икра не переводилась; балычок бытовал в доме не только по праздникам, а самое главное, приторговывала жена Клава осетровым боком и икоркой по знакомым адресам в городе. Куш перепадал Якову Петровичу изрядный после каждого удачно проведенного дельца.

Сколько раз выручал Яков Ефима — халтуру подбрасывал, на выгодного заказчика выводил, а старик на третий день — где за так, а где в долг — пьяный. Верно говорят: «Луженная водкой глотка брюху не кормушка, башке не поводырь!» Не дает пока пропасть старику один Яков Петрович, только за счет него Ефим как-то держится. А начинал Яков с обычного тракториста, пахал с восхода до заката. Попробуй упрекни в нетрудовых доходах. Умом, горбом мошну нажил и в какие-никакие начальники высунулся, хоть к пятидесяти годкам, а набрал силушку: и дети с машинами, квартирами, и сам не только с краюхой хлеба.

Думал так, вышагивая из угла в угол, Яков Петрович, а на душе не веселело. Тоскливо и муторно точил червячок душу.

Нет добра без худа. В прошлый сезон потерял Яков Петрович напарника, сгорел тот ни за понюшку табаку. С кем и мог немного выговориться Яков, так это с ним — высоким чернобровым Омельченко. Парень был горячий. С начальством ладить не умел, вспылит почем зря и увольняется. Случай прибил его к берегу Якова Петровича. Среди многочисленных своих перелетов присел на пилораме, и теперь, как только замечал мало-мальский непорядок, несправедливость, ругательски начинал отношения выяснять. Может, этим понравился Якову — надоели ему тихонькие и скромненькие, а попросту никакие. А этот выглядел орлом! Пристрастил его Яков Петрович к рыбе, приохотил к ночной, тревожной, в боязливых шорохах рыбалке.

Не ожидал Яков Петрович, что однажды укроет от него Омельченко пойманного осетра и пойдет сбывать на базар. Вроде не жаден был, и Яков деньгами напарника не обижал. Черт парня, что ли, попутал? Сейчас времечко не то, что двадцать годков назад. Жестче стали порядки. Теперь на базар носа не суй, вот и пропал, сгорел. Неимоверных страхов тогда натерпелся Яков. Хорошо, что втолковал Омельченко всю вину на себя взять: что одному срок отбывать, что вдвоем.

Придется теперь к рыбе Ефимку привлекать, хотя не хотелось старика в большое дело включать, а одному браконьеру сеть не поставить и не вытянуть. Лишь бы не болтнул где старый хрыч по пьянке о промысле, а то и деловому хозяину придет черед свой срок крутить.

Заковырнулась было занозой мыслишка, что конец Яковой рыбалке выходит, да еще Ефимка новой сетью душу разбередил: «Стоит ли Якову Петровичу сеть вязать, не отложить ли заказец до лучших времен?» К запретному, к дармовому куску рот тянется — за уши не оттащишь, не может лишиться дела Яков, засосала его эта дьявольская зараза — рыбалка-промысел, попробуй откажись, когда недозволенный осетр сам в руки плывет. «Ничего, и новый надзор не зорче старого, — успокаивал себя Яков Петрович, — и этот обломается, обтешется. Правда, говорят, некоторые из них, из молодых, дотошные пошли. Но ведь и бычки с упрямым норовом, пока им кольцо в ноздри не вденут, а там, глядишь, поутихнут, только знай коровок окучивают!»

— Клавка! Ты что, по миру хочешь? Чего икру выставила?!

— Так старый-то надзор, бывалоча, без икорки рюмочку не пропускал. Я помышляла, ты скалякался!

— Столкуешься с ним! Он молодой, еще водкой и рыбкой не порченный. Вот черед выйдет, тогда угостишь стерлядкой, а щас только судака и леща, и то в меру, в меру...

Виктор пришел вместе с женой — молодой, красиво подкрашенной, с бесхитростно-наивными глазами.

— Вот это Яков Петрович, — представил он хозяина.

— Настя, — тихо назвалась женщина. — Витя говорил, что вы поможете с домом. А мы уж не знали, что и делать. Спасибо вам!

— Благодарствовать после будете. — Яков почувствовал себя уверенно: к нему на поклон пришли, а не он просит, все складывается в его пользу.

— У нас деньги отложены. Семьсот рублей. — Настя покраснела, подкрашенные бархатистые ресницы запорхали крылышками. — Может быть, на первое время хватит?

«Да они дети, — подумал Яков, — а я, дурень, распсиховался. Только зря рыбинспектор с женкой притащился, мужской разговор может не получиться!»

— Ох, милочка, у кого нынче денег нет! Вот работников, поди, найти попробуй. Прохвосты! Деньгу отвалишь, а с чем была останешься.

— Но вы обещали помочь! — Виктор забеспокоился, что с трудом накопленной суммы может не хватить.

— Коль Яков Петрович обязался, то не отступится. Так что не переживай... Давайте-ка к столу, — Яков хлебосольным жестом указал на  обильную   еду.

— Что вы... Мы только зашли договориться.

— В деревне обычай за столом все обговаривать. — Яков подтолкнул Виктора.

«А пить ты, браток, не умеешь, — он исподлобья глянул на парня, который, сморщившись, проглотил содержимое рюмки. — Какой же глупец тебя на такое доходное место назначил?»

Чем больше рыбинспектор ел и чем дольше тянулось за разговором под звяканье тарелок время, тем тверже убеждался Яков: на простака нарвался, такому мозги заморочить проще пареной репы.

— Катер получил? — бросил невзначай Яков Петрович.

— Уже опробовал. Пускач только барахлит.

— Починим. Тут у всякого движок. Заместо машин катеров нахватали, в город по воде снуют. У меня самого от «газа» двигатель.

— Вот это да! За вами не угнаться! Может, одолжите, если потребуется.

— Ты ловить, что ль, кого собрался?! — Яков отмахнулся, будто прогнал назойливую муху. — Пустое! Здеся спокон веков браконьерничали. Неловленых браконьеров — что по урожаю арбузов. Да и что с того станет, коль мужик к празднику осетришку вытянет, в магазинах-то один консерв ржавый. Тьфу!..

— Я, Яков Петрович, не согласен. Осетровые — валюта государства, так сказать, рыбное золото. В рыбхозах малька разводят, средства тратят, а в реку пустят — и половину запланированного поголовья не наберут, если каждый утащит хотя бы по одному. Воровство это, самое настоящее воровство. — Виктор разгорячился.— Нечестное дело! Если, как вы говорите, свеженькой рыбки хочется, то вот, — Виктор показал на стол, — ловите на донку леща. Рыболовство у нас не запрещено — честное, порядочное.

— Ишь ты, распалился. Ты что думаешь, я за рыбу не радею, аль мне не жалко, — Яков Петрович стукнул кулаком в грудь, — когда осетруха с порванным брюхом плывет?!

Понял Яков: не вышло разговора, сам, как матерый осетр, в сеть попал, попробуй теперь выпутайся. Тут Якова Петровича осенило:

— Хочешь, место укажу, где браконьерничают? Потаенное, схоронное место. — Яков приглушенно, словно поперхнувшись, зашептал: — Только ты не выдай, а то порежет меня мужичье, как пить дать порежет!

— Что вы, Яков Петрович, я сам найду. — Виктор испуганно посмотрел в красное лицо.

«Сробел! — подумалось Якову. — Ничего, обвыкай. Для меня польза. Страх — он зрение застилает, с перепугу верх низком кажется».

— Я сам о природе радею, непременно покажу. Должок мой. Завтра с утра плотников к тебе зашлю, а вечерком взведем лодчонку и поедем в то местечко. Ну, по рукам!!!

Ночь пригоршнями рассыпала яркие звезды, и полноликая луна выползла над притихшим, затянутым белесой пеленой берегом. Приглушенно плещется в плавнях вода, лишь временами ее всхлипывающую говорливость перебивает пронзительный одинокий крик ночной птицы.

— Светло больно. — Ефимка поглядел на Якова Петровича. Тихо добавил: — Шибко рисково.

— Ниче, — Яков медленно на веслах продвигался на катере вдоль берега. — Витек наш нынче старый затон караулит. Пущай потешится, может, и словит кого пришлого! — в ухмылке оскалился Яков.

— Ловок ты, Яков Петрович! А берданку пошто около себя держишь? Боязно?

— Комара отпугивать! Лишку мошки двуногой по реке наплодилось. Каждый, вроде тебя, суется куда не треба, — огрызнулся Яков.

Наконец то место, где река делает плавный величественный поворот. Тьма, сгущенная туманом, совсем распалась, кажется, при яркой луне можно каждый чернявый волосок пересчитать на руках Якова или каждую Ефимову морщинку разглядеть. Совсем некстати. Побежала, натягиваясь,  браконьерская сеть за корму, браконьер Яков подгребал так, чтобы полукольцом-охватом замкнуть возможно большую поверхность реки. Когда вся сеть ушла с борта, катер причалил к песчаной косе.

Песок похрустел под ногами. Ефимка, чиркнув спичкой, прикурил самокрутку из едкого самосада. Хотел его Яков ругнуть за непутевый огонек, потом передумал.

— Как, Яков Петрович, потянем? — Старик заметно волновался — козья ножка подрагивала в пальцах.

Яков вразвалочку подошел к воде, всмотрелся в полинялую темень и, вздохнув, чуть шевельнул губами:

— Дернем!

Взявшись за веревочный конец, перепахивая, как трактор, ногами-колесами рыхлый песок, потянул его в сторону.

— Ох, не поспеваю, Петрович, не поспеваю, — заохал Ефимка. — Тяжко!

— Крепись, старичье! Еще чуток остался. Тяни!

В глубине, не успев затянуться веревками, ходила могучая рыба. Сеть тяжелела от ее стремительных рывков. Рыба несколько раз сильно ударила хвостом, взлетела над водой и, с оглушительным хлопком шлепнувшись огромным белым телом, заметалась в надежно огороженной крупноячеистыми путами пучине. Рывки рыбины придали старческим рукам энергии. Ефимка, скорчившись, не замечая до боли впившихся в ладони веревок, потащил сеть. Немощные руки как будто окрепли и помолодели.

Крупная рыба забилась на мелководье. Как закованный в кандалы узник, она уже не могла выбраться из вонзившихся в нее капроновых веревок. Они стесняли могучие движения, но дюжей мощи ее хватало на грузные свечи-подскоки, от которых, казалось, трещал стойкий надежный капрон.

— Бей ее, бей! — крикнул Яков, и Ефимка, подхватив колотушку, стал дубасить по рыбьей голове, неуклюже падая после каждого удара.

— Ах ты, рухлядь!..—Яков нехорошо выругался, отобрал колотушку и одним сокрушающим махом вбил ее в голову рыбе.

Но нельзя даже прицельным ударом разом убить осетра. Судорожно охаживал он хвостом воду, не давая подступиться к своей все еще живой и сильной плоти. Только вторым ударом Якову удалось оглушить рыбину. Осетр лихорадочно несколько раз поддал хвостом и стих.

Когда рыбину выволокли на берег и Ефимка принялся свежевать ее, Яков, вспомнив сноровистого Омельченко, обронил:

— Жидок ты стал, Ефим. Хлюпкий.

— Так ведь и рыба с меня ростом. Куда же с такой тягаться! — Старик вспорол большим тесаком осетровое брюхо. Выбирая мокрыми от слизи пальцами икру, перекладывал ее в ведро, ублаготворение улыбался.

— Живей, — подгонял браконьер Яков. — Всего один попался. Еще на плесе поправее сеть кинем.

Неожиданно вдалеке, за излучиной, застрекотал катер. Ефим поднял испуганные глаза, прижал ладонь к уху:

— По стуку никак Порфирушкин катерок.

— Был Порфирушкин, теперь Витюшкин. — Яков в беспокойстве засновал у осетра. — Давай икру и рыбу в лодку. Пошевеливайся, уходить на моторе будем.

Старик засуматошился. Передал Якову тяжелое ведро, приподнял осетра за хвост, с трудом подтащил его, волоча по песку. Он собрался  сворачивать сеть, но Яков, взведя мотор, прокричал:

— Черт с ней! Новую свяжешь! Ходу давай!

Ефим дернулся в замешательстве к разбросанной на мели сетке, но все же страх остаться на песчаной косе переборол жалость к своему рукомеслу, и старик, запыхавшись, вскочил в катер, перевернув ведро с икрой.

— У! Пентюх! — разозлился Яков, но тут же, как только двигатель ровно заработал, успокоился. Никогда еще мотор не подводил его. И на этот раз катер, развернувшись по дуге, ринулся к открытой воде. «Собирай теперь, Витюша, чешую от рыбки!» — промелькнуло у Якова в голове.

Тут что-то заскрежетало под кормой, корпус двигателя рвануло назад, он покашлял с надрывом и заглох.

— Винт сеткой запутало! — заорал Ефимка, схватил весла, стал передавать их Якову, но было поздно.

Узкий луч от фары приближающегося катера появился из-за поворота, ощупал ярким светом излучины берега и как приклеенный остановился на застрявшей на мелководье лодке.

— Стой! — разбил ночную тишину звонкий голос.

Ефимка подхватил ведро, размахнулся.

— Не мельтеши! — удержал старика Яков. — Щас покалякаем по-своему. — Он развалился непринужденно на сиденье, спокойно дожидаясь рыбинспектора.

Ефим ничего не мог понять: то смазывай пятки, бросай сетку, скачи козликом через борт, лишь бы драпануть, а то жди-поджидай, когда с поличным возьмут. Старик озадаченно уставился на Якова: «Небось, и молодого подкупил!»

— Здорово, Витек! — прокричал Яков подплывающему в катере. — Никак ловишь кого?

— Яков    Петрович? — удивился    Виктор. — Что вы здесь делаете?

— Вот надумали прогуляться по реченьке, да движок заглох. На буксир не возьмешь?

Красный катер подплыл совсем близко. а Виктор увидел сжавшегося, вобравшего голову в плечи, так что только торчком выглядывала серая кепка, незнакомого старика и уверенно восседавшего, прищурившего хитрые глаза Якова Петровича. Заметил рыбинспектор и распластавшуюся на корме рядом со стариком выпотрошенную царь-рыбу. Яков, плутовато ухмыляясь, глазами-пучками посматривал на рыбинспектора.

— Ну как, балакаю, на буксир подхватишь? — В словах Якова зазвучала угроза. — А то вот у дедушки на прогулке поясница разболелась! Вона, как скрючило.

— Вы, Яков Петрович, всегда это с собой на прогулку берете? — словно не замечая ехидства и злобы в голосе Якова, показал Виктор на ружье. — Не ожидал я от вас, Яков Петрович. Несолидно!

Рыбинспектор заглушил двигатель и, перемешивая сапогами мутную воду, подошел к браконьерам. Не взглянув на ощерившегося Якова, он перенес к себе ведро с икрой.

— Пересаживайтесь ко мне, сейчас в гости к рыбохране поедем! Ра-де-те-ли! — нараспев сказал Виктор.

Он опять приблизился к катеру, взял за жабры осетра, прижал холодную тушу к себе и, пошатнувшись под тяжестью, шагнул назад.

В Якове вскипела неудержимым порывом черная злоба.

— Брось рыбу! Брось! Брось, ежели сгинуть не хочешь!

— Не пугайте, Яков Петрович! Не из пугливых!

— Ах ты!..

Эхо выстрела гулко разнеслось по воде и, пролетая мимо, запрыгало в ушах скорчившегося на корме Ефимки. Он открыл глаза. Молодой рыбинспектор продолжал делать большие, хлюпающие по воде шаги к катеру, будто не почувствовав выстрела. Ступил широко один раз, другой, третий, ноги его подогнулись, он споткнулся, делая последний шаг, и, не выпуская осетра, рухнул плашмя в воду.

— Ты что, ты что... Спятил?! — заорал Ефимка, плаксиво взвизгивая. — Пошто парня угубил?! Из-за рыбы! Будь она проклята! — Он толкнул зажатое в руках Якова ружье. — Из-за рыбы! Из-за дерьма-то! — Старик отвел кулак в сторону и неловко, как бьют бабы, ударил в застланные злым, сумасшедшим туманом глаза. — Душегуб!!!

Старый Ефимка не помнил, как тащил под мышки рыбинспектора, как перевалил тело через борт, как сумел завести двигатель красного катера и понесся к городу, как в машине «скорой помощи» мчался к больнице, раскручивал бинты, помогая медсестре, делающей тут же, у носилок, перевязку. И только в голове,  как наваждение, било горячей кровью в затылок: «Из-за рыбы! Из-за рыбы-то!»

...Яков после выстрела долго сидел не пошевельнувшись, прижав ладони к лицу. Не нужна была река, не нужен был катер, даже сам себе Яков стал каким-то ненужным, и мертвая рыба, валяющаяся неподалеку, помахивающая в такт щербатой волне большим хвостовым плавником, совсем была не нужна Якову Петровичу. Если он что и хотел, так это чтобы был с ним сейчас рядом Омельченко. Яков представил его глаза с наглым кошачьим азартом в зрачках, твердый подбородок, выражающий непреклонную силу. Яков мысленно по черточкам вырисовывал в воображении это лицо, совсем не думая о рыбинспекторе, не размышляя о последствиях. Вдруг Яков будто наяву увидел добродушного, мягкого и потому незнакомого Омельченко. Тот улыбался, глядя на Якова веселыми, спокойными глазами, и сказал с хрипотцой: «Эх, Яков Петрович! Не осетра я тогда на рынке продавал, а черную совесть. С себя грех счищал!»

Представленное Яковом лицо Омельченко исказилось как в кривом зеркале. Оно расплылось, приняло нереальные формы, заколыхалось жутким, бледным, фантастическим отражением-образом в закрытых глазах Якова Петровича. Это было уже не лицо, а дикая удлиненная морда, похожая на осетровую. Послышался идиотский истошный смех Омельченко с надрывом, как прежде, когда добивал колотушкой рыбу.

«Хры, хры... — гремело у Якова в ушах. Сквозь зловещий смех Омельченко-осетр выпихивал из себя: — Тебе, хозяин, я грех оставил. Можно ли жить пополам с грехом? Хры, хры... А, хозяин? Пошто в паренька стрелял?»

Яков содрогнулся и открыл глаза. Где-то тревожно вскрикнула в последний перед зорькой час ночная птица, ее тягучий прерывистый крик разлетелся над тростниковыми плавнями. Яков всмотрелся в противоположный, начинающий просвечивать алой зарницей рассвета берег, в реку, плавно перебрасывающую широкие воды; наткнулся взглядом на выпотрошенную рыбу. Рука, холодея, потянулась к упавшему под скамейку ружью. «Ведь я еще не жил! — пробуравила Якова мысль. — Отрывал от жизни послаще, поздоровше куски и заглатывал. А пожить-то по-человечески не успел даже!»

Владимир Курьянов,
альманах, Рыболов-спортсмен №44

Следующая >